Двойной праздник
Дорогие друзья!
В этом году День Победы совпал в Турции с другим важным праздником – Днём матери.
Поздравляем всех мам – всех возрастов и поколений!
Предлагаем вам отрывок из рассказа Яны Темиз “Зачем вспоминать?”, опубликованного десять лет назад в журнале “Лексикон”. Он посвящён женщинам-матерям, пережившим войну.
Зачем вспоминать?
…Мои бабушка и дедушка никогда не рассказывали о войне.
Оба они не воевали, но войну пережили.
У деда даже были медали, они хранились в секретере, их можно было потрогать, их было четыре или пять – не так много, поняла я, когда стала школьницей и к нам в школу стали приходить ветераны с наградами и рассказами.
Девятого мая бабушка включала трансляцию парада: “торжественным маршем проходят мимо трибуны Мавзолея” – гремело оттуда, а мы завтракали (особенный, праздничный завтрак!), и под кухонным окном покачивалась еще не раскрывшаяся замоскворецкая сирень.
Став школьницей, я осознала, что дед – “ветеран”, то есть имеет моральное право прийти на классный час со своими медалями, а я встречу его у входа и гордо проведу по школьному коридору, и все будут смотреть… дедушка, ну почему ты никогда не рассказываешь о войне?! ты, что, как Штирлиц, да?!
Конечно, он не был “как Штирлиц”, просто все их поколение в каком-то смысле было “как Штирлиц”: они были скрытны, бдительны, они не привыкли откровенничать… они просто боялись. Они не боялись на фронте, не боялись перед лицом врага – но боялись неосторожного слова, боялись соседа, служащего во “вневедомственной охране”, ночного стука в дверь, не вынутой с раннего утра из почтового ящика газеты “Правда”… они боялись, много лет боялись рассказывать правду, они старались ее забыть, чтобы не проговориться даже во сне: они боялись и за всех нас, детей и внуков, они могли предугадать, как их слово отзовется.
Дед родился в Москве в марте 1913 года – в роковом сорок первом ему было двадцать восемь: самый возраст, не мальчишка и не старик, но он не был призван на фронт. Он был квалифицированным рабочим, умел что-то такое особенное делать с какими-то особенными металлическими предметами, а те предметы складывались в… во что? Он работал на заводе в Замоскворечье, который и поныне там и на котором еще несколько лет назад висела все та же вывеска “Радиозавод”. Даже в мирные, спокойные семидесятые дед никогда не говорил, что именно они производят – может, и радиоприемники среди этого были.
И правда заключалась в том, что никто с того завода не был призван на фронт.
“Все для фронта, все для победы” – и, видимо, то, что производилось на их заводе, было нужнее фронту, чем пушечное мясо.
Передовиков поощряли и награждали теми самыми медалями – за трудовой подвиг.
Немцы были прямо под Москвой, и завод был эвакуирован – далеко, на Урал.
А бабушка осталась в Москве – одна, с тремя детьми.
И ничего никогда не рассказывала о войне.
Однажды случайно упомянула, как у нее вытащили все талоны на месяц вперед – в голодной военной Москве. Она пришла из какого-то распределителя, а талонов нет.
Как они все выжили в тот месяц, она не рассказала. Не сказала ничего вроде “если бы не соседи” или “нам помогли те-то” – она хотела забыть тот кошмар и вспомнила-то совершенно случайно, в семидесятые.
Бабушка родилась в 1910 году, она была почти на три года старше деда, и эти три года определили расстановку сил в семье и ее собственную позицию. Ее отец был хорошим гравером – не аристократия, не купечество, вроде бы мастер, но немного художник, его жена никогда не работала, растила троих детей, на лето они снимали подмосковную дачу, жили зажиточно, обеспеченно и благополучно. Сохранилось семейное предание, что мой прадед-гравер ни за что не стал бы есть вчерашний суп, а однажды даже швырнул тарелку об пол: мы, мол, не голь перекатная, чтобы я такое ел.
Бабушка почему-то гордилась этим, хотя после революции, окончив девять классов гимназии, наспех переименнованной в какую-то школу, была стриженой комсомолкой и играла в женский хоккей. Сейчас я понимаю, что дело не в том, что она была сторонницей домостроя и подобных мужских выходок (попробовал бы дед!) – просто именно это вспоминалось ей в последующие голодные, тяжелые годы советского быта, когда бросить об пол тарелку вчерашнего супа трудно было и помыслить.
Бабушка охотно рассказывала, как однажды, году примерно в 1916-м, они с мамой, моей прабабушкой Настей, пошли в гости куда-то на Пятницкую, в более богатый, чем у них самих, купеческий дом. Шестилетнюю Капитолину поразила там девчонка из бедных, наряженная в приличное платье и нанятая за еду и одежду исключительно для того, чтобы подбирать в детской раскиданные игрушки. Купеческий детеныш лет полутора их раскидывал, а та девочка подбирала, отдавала ему, а вечером аккуратно убирала в шкаф. Няня и кормилица этим не занимались.
Бабушку поразило тогда и то, что девчонка была ее ровесницей, а уже работала, то есть была очень бедной, бабушка предложила матери тоже нанять кого-нибудь: раз есть такие несчастные, пусть и нам помогают, а мы их накормим. Наверно, прабабушка Настя объяснила ей, что им это не по чину, а подбирать игрушки должен каждый сам… я уже в двадцать первом веке упрекала своих девчонок: “Может, вам нанять прислугу игрушки-то подбирать?” Они знали эту семейную байку – и шли подбирать сами: не барыни.
Бабушка вышла замуж в двадцать семь лет.
Да, тридцать седьмой год, Москва, ночные аресты, но… “нас-то не коснется, мы-то ни в чем не виноваты”, а потому и замуж можно выйти и вообще – жить себе. Комсомолка, хоккеистка, красавица, закончив курсы бухгалтеров и курсы кройки и шитья, до этого замуж не торопилась.
“Охота тебе в двадцать один-то? – сказала она мне, когда я впервые собралась замуж. – Ну и что, что ребенок – одна, что ль, не вырастишь?”
Мыслили они куда свободней нас, чья юность пришлась на восьмидесятые, – но о войне вот не говорили.
Ладно – дед: секретный завод, пусть он даже преувеличивал его истинную секретность, это можно понять, это в духе времени – не выдавать военную тайну, но бабушка-то?
В тридцать восьмом у нее родилась дочь: врожденный вывих бедра, который сейчас вправляют и вылечивают, тогда был приговором – “инвалид”. Было и еще несколько неприятных диагнозов: да, тетя – инвалид, всю жизнь она ходила на костылях, а после нескольких операций – с палкой, она (помните статью о тунеядстве?) работала на дому, я, маленькая, охотно помогала ей клеить ободочки из испорченной фотопленки на маленькие круглые зеркальца. В ее комнате вечно пахло клеем и ацетоном, ее неловкие руки с трудом управлялись с цветными бумажными вкладышами… но сейчас о войне.
Тридцать восьмой год и ребенок-инвалид – представляете?
Родители помогали бабушке чем могли – наверно, в те времена это была просто какая-то еда: никто уже не пренебрегал вчерашним супом.
Аборты запрещены, любовь не запретишь, контрацепция не рекламируется – и в тридцать девятом, через полтора года, у бабушки рождается вторая дочь, а еще через год – ровно через год и один день! в ноябре сорокового – третья.
Лето сорок первого застает их на даче: прадед-гравер оказался востребован и при новом режиме и не желал отказываться от дореволюционных привычек, благо привычки и фамилия у него не особо аристократические и не вызывающие… опять же гравер работает руками, следовательно, пролетариат.
Имелось: сорок первый, дочь-инвалид трех лет, две дочери-погодки – год и семь месяцев и просто семь. Советский быт: в городе у них комната в коммуналке, общая кухня, таз в ванной, керосинка в комнате… наверно, той тридцатилетней женщине, моей бабушке, не раз вспоминалась девчонка, нанятая для того, чтобы просто собирать разбросанные игрушки.
У ее дочерей не было столько игрушек, как не было и места, где их разбрасывать.
Согласитесь, это тяжело даже без войны и большого террора – а если с ними? Если при этом однажды потерять карточки на всю семью? Если из Москвы нельзя уехать, потому что назовут предателем, а остаться страшно, потому что немцы уже близко? Если на руках трое крошечных детей, которых ничем не можешь защитить? А рядом, за тонкой перегородкой – сестра мужа с сыном: ее муж призван и воюет, а она плачет и иногда от отчаяния, как будто уже зная, что он не вернется, принимается пить…
Прадед-гравер был непризывного возраста, они с прабабушкой взяли к себе старшую, трехлетнюю, практически не встающую девочку и растили ее, помогая при этом и своей младшей дочери и приютив жену сына со странным, опасно иностранным именем Яна.
Да, это в честь нее или не совсем в честь, но… ее все любили, она осталась в семье и после смерти мужа – бабушкиного брата Сережи, ее имя всем было приятно, но в войну… польское имя? еврейское?.. нехорошо это, очень нехорошо.
Бабушка воевала, да.
Со страхом за детей, с их болезнями, с ужасающим бытом, с собственными воспоминаниями о другой жизни, с голодом, с собственной обреченностью на все это.
“Ты же можешь рассказать, как вы жили в Москве в сорок первом! – уговаривала я ее. – Если у деда секреты на заводе, то ты-то могла бы… например, ты бомбы зажигательные с крыши скидывала?”
“Их все скидывали, – поджимала губы бабушка. – Я скидывала, а думала о детях, которых одних оставила, а не о бомбах… ты бы игрушки-то собрала, у тебя прислуги нет!”
У бабушки почти не было книг.
Она читала библиотечные, а свой у нее был только разрозненный пухлый двухтомник – кое-как изданные “Война и мир”, по два тома под одной обложкой. Она купила его в пятидесятые и читала ежедневно, как верующие читают Библию.
Страницы стерлись и пожелтели, на многих сохранились карандашные пометки… что-то ее держало и удерживало в этой книге.
А вот о другой войне она никогда не вспоминала.
Девятого мая громко включала трансляцию парада, не спеша готовила хороший завтрак, смотрела, скоро ли раскроется сирень под окном… зачем вспоминать? вот если б забыть…
